Интервью с «коллекционером трупов» Анатолием Москвиным

«Нижегородский рабочий» 2007 год (полный вариант)

— Анатолий, откуда у вас столь необычный интерес?

— Мы ещё мальчишками на кладбище гуляли, где я живу, тут «Красная Этна» недалеко. Бутылки собирали, костры жгли, весело было. Вышло так, что в 1979 году мне, тогда ещё пионеру, пришлось стать невольным свидетелем и участником одной магической церемонии. С тех пор меня туда как магнитом потянуло.

По кладбищам я привык шастать класса с седьмого, и мне кажется, что лучше меня их все в городе никто не знает. К 2000 году я прекрасно изучил все городские и много районных кладбищ.

— А как вы их изучали?

— Приходил на объекты летом, вечерком, когда там уже тихо и спокойно, нет ни сторожей, ни бомжей, и милиции тоже нет, только одни собачки бегают. С блокнотиком, с карандашиком, и до темноты. Впрочем, говоря, милиция наши городские кладбища посещением не балует – разве что лентяи в погонах загоняют туда свои машины и отсыпаются там среди могил вместо того, чтобы город по ночам патрулировать.

Но это только летом. А сторожей у нас на кладбищах поставили лишь году в 2005-м, после того, как в Сормове ведьмы могилы своих подружек раскопали. Думают, они кого-то усторожат.

— Сколько погостов успели объехать, просмотреть?

— Я подсчитал, что за два с половиной лета (я начал работать 18 июля 2005 года) я лично осмотрел 752 кладбища. Обработку полевых материалов я закончил, а в дополнение к ним перепечатал 900 различных стихотворных эпитафий, собранных по всей области – чем не фольклор?

Поверьте, это было очень трудно – лично облазить тридцать пять районов. Пока я ещё молод, и силы лазить по буеракам есть, надо торопиться.

— Сколько километров проходили ежедневно?

— В среднем километров по тридцать, обычная норма пешего паломника. Большее всего – за день я прошёл из Ичалок до Починок: это из райцентра в райцентр. Автобус ходит там лишь однажды в сутки, в 11 утра, что меня не устроило – мне же по пути ещё сёла надо осматривать.

Ладно хоть, дождя не было. Пришёл в Починки, и уснул прямо на лавочке – вот как намучался. Потом, ночью уже, проснулся, переполз в подъезд. Сейчас обо всём об этом вспоминается с доброй улыбкой.

— Как вам удалось осмотреть 750 погостов за два с половиной лета?

— С огромным напрягом. Сезон у меня начинается как только сошёл снег, заканчивается, как только снегу навалит столько, что засыплет надписи. Это где-то с 5 апреля по 1 декабря. Работал челночным методом: на два-три дня выезд в сёла, два-три дня на отдых, на обработку материалов, на другие дела.

И так три года. Какая тут постоянная работа, какая личная жизнь? Я и с кладбищами был постоянно занят, да так, что ноги от переходов отваливались. Зато вот читать удавалось больше, чем обычно – шагаешь по сельским дорогам, держишь книгу перед собой на весу, сумка через плечо, никто тебя не видит – и читай хоть дотемна. Ноги шагают по земле, а глаза шагают по строчкам. За эти три года походя написал ещё книгу об исламе, заканчиваю работу над топонимическим словарём.

— Были проблемы из-за погоды?

— Масса. Лето 2006 года выдалось на редкость дождливым, лето 2007 года – страшно жарким. До любого райцентра добраться не проблема, были бы деньги. Найти кладбище в полях – тоже, наконец-то в 2005 году наша геодезическая служба выпустила топографический атлас – километровку.

Проблемы в другом. Внутрирайонные сельские автобусы ходят три, а то и два раза в сутки. Очень много мест, где они не ходят вообще. Подладиться под их расписание трудно, даже если никто из них не сломался, поэтому основную часть пути приходилось проделывать пешком. Автомобиль тоже едва ли бы помог – многие сельские дороги содержатся в таком состоянии, что там и трактор завязнет. Или хочется срезать угол – вброд и по полям. Или этих дорог совсем нет.

Очень мешали в работе снесённые половодьями мосты, которые показаны на карте, но в реальности их не существует – например, мост через Пьяну у села Акузово Сергачского района. В других местах через реки приходится перебираться по жёрдочке, или вообще вброд или вплавь.

Как правило, это случается на границе районов. Между Быковкой Воротынского и Ивановским Спасского района вроде бы есть мост через Ургу, но видели бы вы этот мост… И ещё вот, представьте: вы с огромными трудами добираетесь куда-нибудь до отдалённого села. Только пришли, небо заволокло тучами, и начинается дождь. Часа на два, на три. Даже если вы сами не боитесь промокнуть, листки с записями слипаются в руках.

Или же дождь мочит вас в течение очередного 8-километрового перехода. Куртка помогает только первый час, затем промокает и она. Прятаться негде, надо идти вперёд. И тут от дорожной грязи расклеивается ваша обувь…

Жара – другая проблема. Речки есть далеко не всегда, а если и есть, иногда они настолько заросли всякой дрянью, что лезть в них не хочется. Колодцы пересохли или сломаны, колонки тоже не везде работают – да до села ещё надо добраться… Купить лимонада не всегда есть где – сельские чапки то закрыты без объявления причин, то уже поздно, то их вообще нет.

Доходило до того, что рад был и пластиковой бутыли с грязной водой, выставленной на солнцепёк у могилы. Льёшь воду прямо на голову. Она горячая, противная. Но чуть повеет ветерок, и на десять минут становится легче. Затем вода даже не высохнет – испарится – и вновь мечтаешь, чтобы на пути попалось хоть какое-нибудь болото. Так я осматривал, например, Учуевский Майдан Починковского района.

Я никогда не думал, что буду пить из грязной лужи. Мне рассказывали, что так пили студенты на целине. Оказывается – могу. Осматривал юг Павловского района. Жара за тридцать. За селом Фроловским есть нежилая деревня Дуброво. Осмотреть её кладбище, заброшенное на краю оврага, было обязательно.

Равно как и обязательно успеть на последний автобус из Фроловского в Ворсму. Туда я бежал бегом, дорогу знал. Оттуда тоже бегом, только в глазах уже потемнело. Чувствую, всё, ещё немного – и упаду. Если не попью. И тут – о, счастье: канава от некогда буксовавшего в распутицу трактора. На дне чуть-чуть воды, в ней плавают какие-то жучки. Стащил с себя рубаху, как нас учили в армии, и напился, фильтруя жидкую муть через хлопчатобумажную ткань. Надел, снова побежал.

На автобус всё-таки успел, но пришлось помахать руками, чтобы без меня не уезжал. До 2005 года у меня была пышная шевелюра – за три года таких приключений я начал, как мне сказали, катастрофически лысеть, а виски заметно поседели. Вероятно, это от перенапряга.

— А с ночевкой как?

— Преимущественно в подъездах. А кто домой пустит? А и пустят, так я не пойду, опасно людям доверяться. Есть четыре вида ночёвки – в подъездах, в стогах сена, в кучах опилок и на заброшенных фермах. Извиняюсь, ещё пятый – в сторожках на кладбищах, где они открыты. Но они не везде есть. Один раз ночевал даже в гробу.

— Какой ужас. А это как?

— Видите ли, в татарских деревнях Сергачского и соседних с ним районов на мусульманских кладбищах в сторожках держат всё, что нужно для погребения – ломы, лопаты и всякое прочее. Никто из своих не берёт, а чужие там не ходят. Я исключение. Стоял дождливый август 2006 года, я осматривал юг Спасского района.

Деревня Тукай, до войны она называлась Парша. Ближе к вечеру, до Спасского далеко, до Сергача ещё дальше. Надежд на транспорт никаких, пошёл затяжной дождь. Стогов сена в округе тоже замечено не было. А татары в своих сторожках складывают не только ломы, а ещё домовины, обтянутые зелёной материей, с серебристыми изречениями из Корана.

Покойника обматывают простынями, а это хозяйство используют как носилки. И лежат они штабелями в домике на кладбище. А у него крыша протекает. Куда деваться? Думаю: пусть это будет не гроб, а ящик. В один ящик лёг, другим сверху задвинулся. Ничего, не намочило. И выспался. И никто не заметил.

Другой раз, в сентябре того же года. Село Пожарки Сергачского района. Решил заночевать на месте, не возвращаясь пешком в райцентр. Подъездов никаких, стогов тоже никаких. Зато настежь открытая сторожка на кладбище, с крепкой крышей. Лёг, переночевал. Утром просыпаюсь от стука лопат и мата: перед самой сторожкой мужики решили копать могилу. Рубят корни, матерятся, как не для человека роют.

Я затаился, лежу, думаю: они отвлекутся, а я выскользну. Но не удалось: где-то через полчаса один из них настежь распахнул дверь. Он удивился ещё больше чем я. Кто таков? Говорю: ночевать негде – и шасть в открытый проём. К счастью, землекопы были не очень пьяны, посмеялись между собой, а меня преследовать не стали.

— Ну и приключения у вас!

— О, об этой эпопее будет впоследствии что порассказать. Вспоминается эпизод в селе Каменищи Бутурлинского района. Дело было под вечер, в субботу, в июне 2006 года. Я шёл по улице, и прямо на меня надвигается пьяная сельская свадьба. Было видно их издалека, а вот свернуть – некуда, никаких переулков не имелось.

Повернуть назад – ещё хуже: раз бежишь, значит, чувствуешь себя виноватым – эта логика хорошо известна ещё с младшей школы. Когда до пьяных оставалось не так далеко, я решил свернуть в сторону, где перед одним из домов были сложены кирпичи, притвориться, что по малой нужде, а затем, переждав опасную компанию, продолжать путь. Такое удавалось многократно.

На этот раз расчёт оказался неверным – свадьба свернула именно к тому дому, за кирпичами у которого я планировал отстояться – я еле-еле успел выскочить из укрытия, и был, естественно, запримечен. Какое развлечение для подвыпивших хлопцев – ни одной девчонки – которых было никак не меньше дюжины. Если бы меня застали на кладбище, там заподозрят максимум в том, что якобы, пытался поворовать цветмет. Подозрение снимается расспросом и беглым досмотром сумки, за три сезона этой унизительной процедуре я подвергался не один десяток раз.

Если же попался нехорошим людям на селе, тут могут обвинить, тем более пьяные, в гораздо худшем грехе – желании повзламывать пустующие частные дома. Схватили, вытряхнули сумку, нашли стамеску. Я ношу её, чтобы было чем откапывать вросшие в землю старинные камни, а также счищать мох с тех из них, которые, по моему разумению, ещё могли бы быть прочитаны. Хотели лупить по лупетке тут же, по одному факту наличия подозрения. Еле-еле удалось упросить пьяных сдать меня сельскому участковому.

Тот, оценив ситуацию, успокоил своих односельчан, посадил меня в автомобиль (якобы, повёз в райотдел милиции разбираться, документы у меня с собой были), вывез за околицу села и там выпустил, строго-настрого наказав в Каменищах по субботам больше не появляться.

— Так и не побили?

— На этот раз нет. Побили в другом месте, на Южном кладбище города Павлово. Дело было в конце сентября того же 2006 года. Уже смеркалось, и я готовился собираться на электричку и домой; кончался третий день похода. Вижу: у одной могилы сидят на корточках двое не в меру трезвых пацанов лет по 25, и одна девчонка.

Девчонка тихо рыдала. Я был тогда с бородой, в чёрной одежде, и меня приняли за попа. С пьяных глаз, как известно, и козёл чёртом покажется. Подозвали поближе, я подошёл. Тут же мне было предложено отпеть (как будто по канонам это возможно) скончавшегося за два месяца до того двухнедельного ребёнка, дочь собравшихся.

Некрещёную, заметьте. Я вполне резонно заметил, что церковь такого не допускает, да и молитв я не знаю – и потому был поначалу великодушно отпущен. Однако минут через десять пьяные передумали и пошли за мной. Я, к великому своему сожалению, не сумел правильно расценить степень опасности (ребята показались мне чересчур нетрезвыми), и за то жестоко поплатился: вдвоём они меня зажали среди оград, вырвали из рук сумку, повалили, измесили лицо каблуками.

В пенале в сумке им удалось найти непотраченные деньги (350 рублей) и часы, которые обидчики и забрали с собой. Чего эти ребята не учли, это того, что я прекрасно ориентировался на кладбище и наутро без труда нашёл соответствующую могилу. Пришлось навестить райотдел милиции.

Когда следователь прижал их к стенке, два брата-дегенерата (один кончил полный курс спецшколы для дебилов, другой осилил семь классов нормальной школы) во всём сознались и вернули часы. Был суд, им дали по три года общего режима.

Кстати, если на десять вёрст в округе нет ни одного живого лица – это тоже плохо: как по Луне идёшь. Запросто можно заблудиться, и никто тебя не поправит, забредёшь в Тьмутаракань. А потом обратно. Безлюдьем у нас традиционно страдают Городецкий и Семёновский районы.

— А позитив есть?

— Позитива тоже масса. Вот вроде бы говорят, при капитализме человек человеку волк. А у нас в деревнях люди, если не пьяные, как при социализме живут. Если удастся с ними по душам разговориться, к себе в дома зазывают, в гости, значит. На кладбище конфетки-печенье в руки наперебой суют.

Говорю им: не бомж, а они в ответ: тем более, наших родных помяни. В селе Степанове, в Арзамасском районе, одна бабка мне даже чуть ли не в пояс поклонилась. За что, спрашиваю. А за то, отвечает, что ты за наших хлопочешь. А я хлопочу-то не только за степановских или за арзамасских, я – за всю область. Если едут водители, видят меня пешего, часто подвозили до места, и денег никогда не брали.

С таким народом ещё коммунизм строить продолжать можно. Один раз, в Шатковском районе, даже цыгане подвозили, причём специально заехали в то село, куда было нужно мне. Бывает, ночуешь где в подъезде, расспросят, кто таков, так ещё и бутерброды с чаем вынесут.

На, дескать, краевед, подкрепись, видим, как ты устал. Главное же впечатление, которое я вынес из этих походов – это то, что я посмотрел, как живут те, которые непосредственно хлеб растят. А то до этого мне, горожанину, казалось, что он сам на полях вызревает – людям его только собрать остаётся.

— А с милицией проблемы были?

— Сельская милиция, которая водится только в райцентрах, строгая, но справедливая. Такого беспредела, как порою в городах, я не заметил. Да, могут задержать на вокзале или на автостанции, да, могут пригласить в свою кандейку для обыска, могут снять ксерокопию с паспорта, могут полистать и тетрадку с разведматериалами.

Могут проверить по компьютеру, нет ли меня в федеральном розыске. Но всегда отпускали, и не было ни разу попыток ни ограбить, ни обидеть, ни в чём-нибудь обвинить. Ну, и я тоже закон старался не нарушать. Нарушать его – себе дороже.

— Анатолий, скажите, разве нет других способов узнать что-то о наших предках? Только и остается кладбища прочесывать?

— Представьте себе, в ряде случаев нет. Возьмём нашу область. Старые газеты можно читать года с 1876-го, до этого они состояли в основном из объявлений, рекламы и официальных извещений. Даты жизни и смерти могут быть перевраны, возраст тоже – ведь раньше, бывало, важные сообщения передавались по телефону, по телеграфу, а материалы в газеты писались от руки.

Почерки у людей разные, ну четвёрка там, или девятка, какая разница. Немало было и недобросовестных журналистов, была и мода специально перевирать фамилии – преследуя какие-то сиюминутные, нам уже не понятные интересы. И того не думают садовые головы, что газеты их с перевранными фамилиями будут храниться века – не в бумажной, так в оцифрованной версии – и если лет через сто кого-нибудь заинтересует какой-нибудь случай из нашей действительности, до истины им докопаться будет непросто.

— А что, серьёзные люди по газетам историю пишут ?

— И по газетам тоже. А какие альтернативы? Живых людей расспросить – так ведь люди вымирают слишком быстро, а старики ещё и таких басен наплетут… Архивы ЗАГСа у нас, начиная с 1917 года – объект строжайшей государственной тайны; туда даже за данными о репрессированных исследователей пускают лишь… по письменной просьбе родственников этих самых репрессированных. А если у кого родных не осталось, или все уже давно в Израиле?

Значит, таких репрессированных, получается, и изучать, что ли, не надо? Архивы у нас тоже не в лучшем виде. Горела в 1890 году Ветлуга – все архивы по целому уезду сгорели. Горел в 1982 году костромской архив – сгорели документы в масштабе уже целой области, целый пласт истории – директора тогда посадили на два года условно, пожалели даму – виновата была не столько она, сколько дырявая крыша. Бывает, и музей сгорит – в Сергаче, в 1991 году. Да и у нас в городе весь XVIII век пошёл прахом в 1923-м: тогда самые старые дела свалили в одной из башен Кремля, и их растаскивали через отверстия в стенах тогдашние бомжи. Погреться, типа…

— А на кладбище больше информации?

— Кое-какие крохи набрать можно. Как архивы, так и кладбища в нашей стране здорово настрадались от большевиков. Но если с архивами хоть кто-то работает, с кладбищами, кроме меня, никто. До революции серьёзные памятники, такие, чтобы века перестояли, ставили лишь единицам – всяким там аристократам, богатеям, кулакам деревенским.

С 1916 по 1954 год в городе и области не было ни одной мастерской, чтобы делать надгробия – ну и исхитрялись советские люди, как кто мог. Кто деревянный крест ставил, на нём стамеской имя-фамилию любимой бабушки высекал: лет сорок простоит, не больше; кто из железок пирамидку со звездой сваривал, кто валун обтёсывал, кто известняковую глыбу, а кто попросту тырил со старого кладбища бесхозные монументы.

Старорежимные фамилии забивали или сошлифовывали, и высекали новые – такая мастерская вот у нас в городе открылась сразу после войны. Сходите на еврейский сектор на «Марьиной Роще» – там такая коллекция дореволюционных гранитных памятников – в Москве такой не увидишь. И ни одной православной фамилии: даже кресты православные, и те в этой мастерской изничтожали.

Так вот, если пройтись с блокнотом по старым кладбищам – например, в Богородске, в Горбатове, в Большом Мурашкине, на Тихвинском в Арзамасе – перечень можно продолжать – там можно списать с могил такую информацию, которой ни в одном архиве нет.

— Какую, например?

— Ну, например, вот. Знаете такую книгу: «Кто есть кто в Нижегородской области» за 2000 год издания? Там есть данные и на покойных нижегородцев. И знаки вопроса: например, родился такой-то церковный иерарх в 1875 году – а помер когда? Это сколько же архивов придётся перекопать, чтобы выяснить, когда он помер.

Или вот ещё: жил где-нибудь в каком-нибудь Шарапове образованный барин, собирал книжки, скупал картины. Помер, всё его добро с молотка пошло. Затем эти книжки начинают всплывать у букинистов, коллекционеры начинают интересоваться – а кто такой был Егор Алексеевич, скажем, Крюков, в какие годы жил? Сколько надо в архивах копаться? А можно просто съездить кому-нибудь в это самое Шарапово и посмотреть на сельском кладбище – а вдруг памятник уцелел: бывало, что и уцелевают.

Бывает и по-другому – живёт, скажем, где-нибудь в небольшом городке мещанин Чумиченко, ничем особым себя не прославил. Родился сын, пошёл служить в Красную Армию, попал к фашистам в плен, затем в концлагерь, выжил, остался на Западе, стал крупным художником-авангардистом.

У нас, конечно, его фамилия десятилетиями замалчивается, а как же иначе. Пришли новые времена, помер тот художник, принялись биографы биографию ваять. Шлют письмо в тот городок: помогите с розысками предков. А там или все архивы в своё время НКВД вывезло, или в них такой порядок, что за век не разобраться. Это ещё, учтите, в нашей области, где не было фашистской оккупации. Когда информации фатально не хватает, здесь порою могут помочь и кладбища.

Или вот такой неожиданный аспект. Собрались серьёзные люди писать исследование о детской смертности. До революции всё как-то проще – взял церковные метрики, посчитал, сколько детей народилось, сколько усопло. Высчитал разницу. Проблемы начинаются при советской власти, всё ведь до сих пор от народа засекречено.

До революции прямо писали: в городе за такой-то месяц столько-то родилось, столько-то примерло, детей столько-то. И статистика по видам смертей. А в СССР это всё «низзя» стало, а дети по-прежнему мерли как мухи. Можно, конечно, заручиться кучей бумажек от научного руководителя и начать обивать пороги архивных управлений: помогите, посодействуйте. Но чиновники на то и чиновники, что отказать всегда легче, чем архивные папки подавать.

Тут бумажка не так оформлена, там срок прошёл, здесь тема недостаточно чётко сформулирована, тут дела за определённые годы заштабелированы. Здесь начальник в отпуске, а кроме него доступ никто разрешить не может. Пока начальник из отпуска выйдет, все сроки сдачи работы пройдут. А можно сделать намного проще: пойти на кладбище и просто посчитать покойный народ, там всё налицо. В последнем случае так и пришлось делать.

— А вам лично что удалось найти?

— Недаром я упомянул про «Кто есть кто». Был в нашем городе такой историк и лингвист, чех по национальности, Ржига Фёдор Вячеславович. Родился в 1848 году, а умер когда? В справочнике стоит знак вопроса. А у меня есть рукописная опись могил по Бугровскому кладбищу, там на дощечке в своё время было указано «1848 – 1925». Правда, потом я нашёл ещё и некролог в «Нижегородской коммуне».

Неправильно было на кладбище указано, поскольку помер этот учёный 5 марта 1926 года. Газетам я всё-таки как-то больше верю, хотя ошибки случаются у всех у нас. Могилу эту, как бесхозную, в постсоветское время в расход пустили. С ним ещё жена захоронена и сын, жена в 1942 году. Была она крупным библиографом, до войны составляла справочники по Максиму Горькому. Детей у них не было. Администрация на Бугровском, небось, думает: а, наплевать, больше, чем полвека прошло.

Давай-ка продадим это место ещё по разу. А кто такой был этот Ржига, им до лампочки, у них таких целое кладбище. А списков похороненных до 1956 года не сохранилось: до этой даты сноси кого угодно. А то, что этот человек, да и жена его, в «Кто есть кто» попали, это им не ведомо.

— А какие ещё истории вспомнить можете?

— Сейчас ужас сколько людей бросились искать свои корни, тут-то услуги специалиста-могиловеда как раз «в яблочко» окажутся. Сколько раз сидел в областной библиотеке, вижу, люди мучаются, старые газеты листают. Едут даже из Москвы. Разговорились: вот, предков ищем. Перебираем некрологи. А откуда ваши предки? А из Абаимова, это в Сергачском районе. Думаете найти? Надеемся.

Так ведь в Сергаче газет до революции не издавалось. Сами знаем, да очень хочется найти. А в Абаимово съездить не пытались? Вы думаете, есть смысл? Смысл есть, сохранилось не более 5 % дореволюционных барских и священнических могил, но ведь пять процентов – это не ноль, не правда ли? У жителей Нижнего Новгорода шансов больше – но и тут долго над газетами попариться придётся.

— И сколько вы уже народу переписали в ходе своих странствий по погостам?

— Тысяч десять, не меньше, и скорбный список сей ежедневно растёт. Только вчера, например, узнал, что 19 мая 1925 года в Ужовке местные кулаки утопили в речке комсомольца Павла Колесова. Он был гармонист, распевал под гармошку матерно про Христа и про Богоматерь. Кому-то это не понравилось.

Кстати, его гармонь до сих пор является священной реликвией Починковского краеведческого музея – по крайней мере, являлась таковой в 1988 году – теперь уже, может, уворовали.

— В России до вас кто-нибудь изучал кладбища?

— Только при царе. Один великий князь, брат Николая Второго, насмотрелся в своё время во Франции, как там кладбища описаны и устроены, и решил сделать нечто подобное у нас. Деньги у династии Романовых водились. В 1906 году нашли двоих фанатиков-энтузиастов, Модзалевского и Саитова, и поручили им отыскивать интересные могилы на кладбищах тогдашней Москвы.

Они наискали на три тома; впоследствии эти три тома на царские деньги издали. Дальше занялись Петербургом, там работа заняла три года и составила четыре тома. Тоже успели до революции издать. Затем по плану была провинция. На добрых полсотни губерний двоих энтузиастов оказалось маловато, поэтому для сбора данных о провинциальных покойниках великие князья пошли по другому пути.

— По какому же?

— Поскольку ЗАГСов до революции не было, а учёт покойникам вели попы, к ним и было решено обратиться. В 1909 году Синод разослал предписание консисториям каждой губернии обязать своих сотрудников на местах переписать интересных покойников, каждого в своём приходе, и прислать эти списки в губернию, а оттуда – в столицу.

Начинание было замечательное, только по всероссийской нашей дури разослали эти бумаги в разгар зимы, когда по глубокому снегу не только что по могилкам, а и на кладбище не пролезешь. Со всей губернии прислало человек пять, и на этом дело кончилось. Комиссия некрополистов занимались пока санкт-петербургскими томами, и не очень комплексовала по поводу своей зимней неудачи.

Когда работа над семитомником закончилась, а это был уже 1912 год, вторичное требование прислать материалы в провинции было направлено уже летом. Здесь результат был уже не столь плох – из нашей губернии откликнулось несколько сотен приходов.

Всю Россию для удобства разделили на четыре части по сторонам горизонта, и начали обрабатывать списки из северных губерний. Они были благополучно выпущены в 1914 году, получился ещё один толстый том; желающие могут ознакомиться с ним в отделе редкой книги Нижегородской областной научной библиотеки, называется он «Провинциальный некрополь». Составители занялись южными губерниями – тут подоспели войны, забастовки, дефициты, дороговизна, а потом и революция.

С июня 1917 года за работу над всероссийским кладбищенским проектом ответственным за него перестали платить – в результате чего работа застопорилась. Большевики все неизданные материалы сдали в архив, в личный фонд расстрелянного в 1919 году великого князя – и почти на век успокоились.

— И что было потом?

— А ничего хорошего. Часть карточек оказалась в одном месте, часть в другом, какие-то списки до революции успели уничтожить, другие уцелели. Ошибок везде, опять же, море. Наше село Вазьян прочитали как Варган – им же из Питера не видать, где что как называется.

Нашей губернии ещё повезло – до неё до революции не дошли руки, списки никто не шерстил, не прореживал, и они дошли до нас в таком виде, как были поданы сто почти лет назад. Питерский исследователь Дмитрий Шилов занялся этим проектом, и написал по нему диссертацию, и в 2004 году защитился. Этот человек, не являясь нижегородцем, не поленился перепечатать на компьютере две толстых папки наших, нижегородских покойников – и все эти материалы совершенно бесплатно переслал на дискете Юрию Галаю, старейшине наших краеведов – чтобы мы издали.

И для образца тоненькую книжечку – изданные аналогичные списки по Пермской губернии. Мы посмотрели на неё, усмехнулись и сказали: ну нет, так мы издавать не будем, мы себя уважаем намного больше, чем пермяки.

Я съездил в Москву, познакомился с оригиналом диссертации, узнал из неё массу интересного. Там даётся дельный совет браться за дело трояко – изучить и уточнить списки 1912 года, лично посетить все упомянутые точки, и проработать местную прессу за сотню лет.

А затем всё это свести в одну книгу, чтобы больше никто никогда в этом городе не трепал старые газеты, а мог взять одну книгу и оперативно получить доступную информацию по любой фамилии или по любому селу. Когда выйдет печатная версия, разошлём по экземпляру в соседние области – пусть учатся, как надо, пусть ищут энтузиастов и пусть у себя так же делают.

— Каковы ваши дальнейшие планы?

— Завершить книгу о кладбищах. Буду доканчивать словарь нижегородской топонимики, мы его делаем с одним соавтором. Поеду в Москву допросматривать те газеты, которых у нас тут нет. Ну, и кроме того, я работаю ещё и в других направлениях – ведь я же в основном лингвист.

— Желаю вам здоровья и всяческих успехов!

Татьяна Кокина-Славина    «Нижегородский рабочий»

 

Как сообщалось ранее, в квартире нижегодца нашли два десятка мумифицированных трупов молодых девушек.

2 ноября сотрудники Центра «Э» (по борьбе с экстремизмом) ГУ МВД РФ по Нижегородской области в квартире 45-летнего нижегородца, расположенной в  одном из домов по проспекту Ленина (Ленинский район) обнаружили около 2 десятков мумифицированных трупов молодых девушек.

В настоящее время по данному факту проводится расследование.

Известно, что подозреваемый 45-летний мужчина, занимавшийся исследование кладбищ.

Предполагается, что трупы им были выкопаны из могил с различных кладбищ.

Хроника дальнейших событий:

В феврале 2016 года некрополиста Анатолия Москвина хотят выпустить из психбольницы